ТРИДЦАТЬ лет не возвращался Нестор Андрес Фабрис в столь поспешно покинутый им город, и возвращаться теперь только потому, что обещал присутствовать на свадьбе единственного своего подопечного, которого к тому же ни разу не видел, казалось ему форменным идиотизмом. Покинуть свою маленькую, но такую уютную квартирку с вели­колепным видом на Тиберину и такой же маленький, но весь­ма процветающий антикварный магазинчик на Виа-дель-Ор- со, расстаться с привычкой сидеть за своим столиком в кафе, теперь уже без Валерии, отказаться от завтраков в trattoria на углу, где для него всегда было зарезервировано место, не гу­лять вечерами по Трастевере — все это казалось ему (особенно теперь — впрессованному в адское сиденье авиакресла) не­померной ценой за сомнительное удовольствие повидать че­ловека, который наверняка ничего не унаследовал от своей матери: ни утонченности Марты, ни ее ума, ни даже удиви­тельного оттенка ее волос, похожего на темный шоколад или на кофейную гущу.

Он не хотел возвращаться. Вернее, впервые ступив ко­гда-то на римскую землю, поклялся, что тот город, который он считал городом своего детства и юности, отныне принадле­жит прошлому, однажды пережитому, но уже не живому, как Помпеи — те, что у подножия Везувия, а не те, что из танго^[1]. Он не хотел превращаться в одного из многих изгнанников, день за днем собиравшихся в модном кафе, чтобы с энтузиаз­мом градостроителей приукрашивать покинутый ими город, расширять его улицы, латать тротуары, прятать грязь и уродст­во за крикливо-яркими фасадами. Однажды он слышал, как разочарованный Италией преподаватель литературы из Вене­суэлы сравнивал свое родное захолустье с Венецией в годы рас­цвета, потому что, говорил этот теоретик, “однажды из наших болот — сейчас, конечно, отвратительных — поднимутся двор­цы, краше Дворца дожей, и протянутся каналы, романтичнее, чем на полотнах Каналетто”. Шаблонная ностальгия ему нико­гда не импонировала.

Уже после того, как подопечный Фабриса вытянул из него (по телефону) обещание быть на свадьбе, суеверное нежела­ние ехать устранил целый ряд мелких затруднений. Его обычно столь расторопный агент по туризму сообщил, что, как ни странно, ни одного билета экономкласса на запланированную Фабрисом дату нет; его помощница и единственная сотрудни­ца в антикварном бизнесе (“il miglior Fabris”^[2], как в шутку назы­вал ее один клиент) неожиданно заболела вирусным гепати­том; болгарский коллекционер и мультимиллионер, которого Фабрис так много лет упорно обхаживал, написал, что именно на этой неделе заедет в Рим, чтобы посмотреть кое-что из раз­рекламированных ему Фабрисом вещиц. Фабрис считал себя человеком слова. Твердое обещание приехать, а также смутное чувство долга перед давней любовью вынудили его купить би­лет (хоть и в первом классе) на нужную дату, уговорить сестру своей помощницы (тоже студентку археологического факуль­тета) поработать у него пару недель и, наконец, заверить бол­
гарского коллекционера, что в ближайшие месяцы ожидается поступление новых, еще более интересных вещиц и что ему (коллекционеру) разумнее отложить свой приезд до Рождест­ва, чтобы заодно взглянуть и на них.

— Вы живете в Риме? — спросил его сидящий рядом тол­стяк, удобно расположившийся на подлокотнике Фабриса. Со­сед бережно вскрыл пакет с медовыми карамельками и предло­жил одну Фабрису, которую тот с отвращением незаметно опустил в верхний карман пиджака. Жуя и не дожидаясь отве­тов, толстяк объяснил на конкретных примерах, почему ни один латиноамериканский город (“хоть Вильяфлорес, хоть ка­кая-нибудь Мамантунга”) никогда не сможет конкурировать с “многовековой, мой друг, культурой. И не толкуйте мне тут про декадентство и упадок. Я знаю, что вы собираетесь сказать: Ев­ропа, мол, умирает, и мы ее счастливые наследники. Вы нико­гда не замечали, что происходит с наследниками? Они истреб­ляют друг друга, и глядишь — уже и наследовать некому. Я не принимаю заявлений, что какой-нибудь обелиск Вильяфлоре- са^[3] затмит Пизанскую башню. Нет, господа. В Италии, по край­ней мере, на свои памятники не клеят объявлений. Хотите еще карамельку?”

Дожидаясь своего чемодана в толпе прочих пассажиров с отекшими лицами и несвежим дыханием, дрожа от холода, несмотря на предусмотрительно взятое с собой демисезон­ное пальто, плохо соображая из-за смены часового пояса, Фабрис боролся с соблазном сесть на ближайший обратный рейс. “Неделя пройдет быстро”, — не слишком убедительно успокоил он себя. Его чемодан выгрузили последним, и к это­му времени на таможне выстроилась такая длинная очередь, что Фабрис снова пал духом. Вдобавок побаливала голова и, он предчувствовал, должна была вот-вот закружиться. Уши за­ложило, глаза с трудом переносили слепящее освещение. “Полеты на самолетах мне явно не на пользу”, — подумал он.